Riding through Vermont

 

The long meadows grew

sunshine early autumn gold

melted gently with the breeze,

and the roads sunk and sang

in quiet, languid drowsiness.

 

And the Adirondacks,

the Green Mountains,

and the gleaming lake,

again in the shades of blue,

wove the horizons as new,

 

laced in their timeless clasp

and vows of love to last—

one another each would woo.

And there on the way below

the canopy of colored trees

 

on the road quaint and thin—

a gossamer of Summer Indian

made to catch and play and plunk

light’s beams on its single string,

a random beauty guardant smile

 

there strummed and larked about,

splashing into eyes bewitching art,

its ancient spell—Artemisian charm,

cast to remember that September by—

spurring its rider-preys into poem’s sounds.

Российской Лауре

 

Вечер в окно

струей, струной,

строчкой пишет

свою живопись.

 

Но кто встретится

здесь с ним в алькове

в плену омрачений

от безумных времен?

 

Кто будет той Татьяной

околдованной на жизнь

и даже далеко за смерть,

той, которую зовет Онегин,

 

её окаянный волшебник,

кудесник кующий чудеса,

вампир русской души

из потустороннего света,

 

который убивает на Руси

любовь, поэтов и романс?

В вальце каких обалдений

вновь её к чертям везмут

 

те глаза, в которых лед и жар?

В круг каких жгучих оков,

в кольцо околдования и злоб,

ей опять вступить, лечь со сном

 

и снова сменить свою кровь,

которую тот жадный бес выпьет,

на красоту для пошлого света,

которую наивыше олигархи оценят?

 

Он же ведь с черепом на пальце живет,

а это украшение в знаке ужасов

преисподней, которой он и есть 

председательствующий господин,

 

сэр, сударь, повелитель, месье, царь --

обручальное кольцо, а также его взор

(для открытий запоздалых изнутри).

Так под его рукою она словно статуя,

 

чья шея губами дьявола пылает и дышит,

а в том реализме нашего попутного

и перепутанного века черная страница

пропавшего и былого романтизма лежит.

 

Ох, какая роскошь, пышность и блеск

искрится на её груди, которой овладел

тот страшный Онегин, масон, как

и у всех недосчитаемых невест других!

 

Сколько впечатления и печали выдают

как мед та оголтелая плеча в притон,

русскую беду, пад и напасть, в Аваддон!

На таких красотках по пути охотных в ад

 

дьяволы ездят верхом в яму бездны,

в колыбель гибели страны - мир мертвецов,

в ночь обморков, соблазнов и обалдений,

чар которых тиранит поэтов, любовь и мораль.

In Remembrance of Su Shih

 

Lo, poem is a trace of heart,

its beat, and rhyme

that lace the air

into ordered strains.

 

Lo, poem is a trace of heart

that elicits the elusive

beings’ inner patterns.

From time’s locking eclipse.

 

See-through responsiveness

by which the heart and its song

endure, riding on the tranquility

of a lighthearted leaf with a bit of writing.

 

Behold on this note—

Su Shih—born into a common

family from the less educated,

who never ceased to criticize

 

an unjust government

for which he spent most of life

in exile in the provinces

and was nearly executed

 

and whose wife burned

many of his poems on a river boat;

He is the side of the mountain

that welcomes Morning Sun,

 

wandering like water

in between one’s leaves and lives

and their sparkling gleams—

souls’ mirrored, spotted glimpse

 

by ch’an stillness—recluse search—

deities’ canvas—

and its paths and doors and windows,

giving himself to them over—and over.

 

Thus like mellifluous tea when it is poured,

spreading open and pure

both the guest and the host

while a moment and the immortal 

 

come and meet and stay

and like water and its flash

ascending in natural, inherent consent

            in joy to depth and clarity,

 

like morning clouds and mist

rinsed and cleansed

of the acrid and the base:

which poems purify the soul as well?

 

That perennial lay is the parent of mine.

That tranquil lightness of the egret’s flight.

Why, isn’t poetry a timeless trace of heart?

“First across the snow—on a river bridge”?